Андрей Семеркин Главный редактор, Москва Прежде чем начать собственный бизнес, молодые россияне стремятся поработать пару лет на государственной службе, например, в силовых органах, чтобы нарастить социальный капитал. Как будущие представители среднего класса относятся к коррупции?
К власти? К Родине? Циники они или романтики? Социолог Алексей Левинсон отвечает на вопросы E-xecutive.
Едва ли на планете существует еще одна столь же загадочная социальная общность как российский средний класс. В сознании россиян, которых эксперты относят к среднему классу, парадоксальным образом сочетается несочетаемое, например, буржуазный образ жизни и ностальгия по СССР.
Мы продолжаем проект «Третье сословие в Третьем Риме», начатый публикацией интервью с Борисом Дубиным. Руководитель отдела социокультурных исследований «Левада-центра» кандидат искусствоведения Алексей Левинсон считает, что существует две социальных группы, из которых воспроизводится российский средний класс.
Во-первых, дети обеспеченных родителей, представителей среднего класса. Во-вторых, дети из небогатых семей, ориентирующиеся на стандарты поведения среднего класса.
Когда дети станут, собственно, средним классом, его облик, возможно, изменится, станет ближе к «классическому». А пока он весьма своеобразен.
Е-xecutive: Вы, как и Борис Дубин, полагаете, что среднего класса в России нет?
Алексей Левинсон: Дискуссия о российском среднем классе, не достигая никаких результатов, длится около десятилетия, и мне кажется интересным наличие этой дискуссии само по себе. Я принимаю как факт, что значительное число людей (в частности, в той отрасли, где мне приходится подвизаться, – в маркетинговых исследованиях) исходит из того, что средний класс есть, что средний класс – это их рынок и что они ориентируют на средний класс свои бизнес-стратегии, рекламу.
Мне кажется, это веское основание, чтобы употреблять словосочетание «средний класс», при этом помня, что он, конечно, не отвечает критериям, которые предъявляются среднему классу в других странах, где это понятие, собственно, и сложилось.
То социальное содержание, которое вмещала эта категория 10-12 лет назад, и то, которое она вмещает сегодня, существенно различны. Это изменение мне представляется очень важным и выходящим далеко за пределы предмета интереса социологов или маркетологов.
Средний класс, который мы могли исследовать в нашей стране 10-12 лет назад, был конституирован предпринимательским сословием. Конституирован – это значит, что нормы поведения, символические знаки, зачатки этоса были созданы предпринимателями, буржуазией первой или второй волны.
Помимо предпринимателей, в эту группу входили менеджеры, очень значительная управленческая прослойка – люди, работавшие в инофирмах, международных компаниях. Там были хорошие заработки, и была новая для нашей культуры бизнес-этика.
Было очень явственно наблюдаемо, ощущаемо особенное качество, которое этих людей отличало от подавляющего большинства, от остального населения страны: эти люди были в ладу с самими собой. Поскольку они были уверены в том, что свое благосостояние «машина-квартира-дача» они заработали собственными руками, а не заполучили в результате махинаций или связей.
Выше них по имущественному статусу находились «новые русские», олигархи, и с точки зрения среднего класса, и с точки зрения простого народа, их богатство (особняки, квартиры, лимузины и так далее) было неправедным. Потому что олигархи богатство получили по случайности, при раздаче отхватили, отхапали за счет близости к властным структурам…
Ниже среднего класса находились те, чье благосостояние было в неликвидном состоянии: двухкомнатные хрущевки, шесть соток и сгнившие «Жигули». Этот стандарт был уже отмерший.
А средний класс обладал имуществом, которое находилось в должной кондиции, и полагал, повторяю, что он заработал это своими руками. Разницу между «новыми русскими» и собой средний класс формулировал так: «Вы это украли, а мы заработали, потому что мы – люди труда, так же как весь народ».
При этом в отношении народа средний класс полагал: «Мы сумели заработать, а вы не сумели то ли в силу объективных причин, то ли в силу субъективных – пить надо меньше, работать больше». Но, так или иначе, у представителя среднего класса было, с одной стороны, ощущение, что он выполнил обязательства перед своей семьей и выполнил обязательства более высокого порядка, в отношениях с небесами, с совестью: он это сделал сам, и он не воровал.
Людей, которые могли сказать о себе подобное, больше в России не было ни выше, ни ниже по социальной лестнице. И нам тогда казалось, что это росток, из которого может вырасти очень хорошая социальная генерация.
Е-xecutive: Но жизнь распорядилась иначе?
А.Л.: Данные государственной статистики, как и данные социологических опросов, показывают, что на протяжении десяти лет предпринимательское сословие в России растет крайне медленно или стагнирует, там все время происходит замена, подтягиваются одни слои, другие уходят, но его вес в обществе не увеличивается. А уровень и масштаб потребления в высших сегментах растет, что можно заметить по количеству завозимых брендовых товаров, открытию супермаркетов и так далее.
Это заставляет многих говорить, что средний класс у нас растет. Растет, но за счет кого и чего? Средний класс растет за счет чиновничества.
В этом смысле Россия не исключительная страна.
Такой феномен известен большим странам третьего мира, когда-то подобное отмечалось в Индии, потом в Индонезии.
Е-xecutive: Вы определяете средний класс через потребление?
А.Л.: Да, совершенно верно, потому что сейчас наш средний класс – это не идеология, не политическая или моральная позиция в обществе, это, прежде всего, определенный тип потребления. В этом действительно качественное отличие российского среднего класса от middle class в западных обществах.
Потребление в широком смысле, не только магазины, но и школы, в которых учатся дети, клубы и так далее… Для того чтобы потреблять таким образом, нужен некий доход. Что произошло за последние десять лет?
Перераспределение нефтяных денег, нефтяной ренты. Можно с уверенностью говорить, что именно бюрократический класс получил значительную часть этой ренты.
Его усилия не стали больше, продуктивность не стала выше, просто ему стали давать больше денег, и он смог выйти на тот же потребительский уровень, на котором находился когда-то авангардный средний класс – предприниматели и менеджеры. Дети пошли в те же школы, отдых происходит на тех же курортах.
Е-xecutive: Какие ценностные ориентиры присущи нынешнему российскому среднему классу?
А.Л.: Такие, какие и должны быть у бюрократизированного слоя, живущего не за счет собственного риска и предпринимательского усилия, а за счет знания и исполнения правил бюрократического поведения. Причем это влияет и на предпринимательский компонент.
Образуется субкультура, которая определяет, как нужно себя вести, как правильно голосовать или не голосовать и так далее. Я хотел бы мимоходом сказать о такой вещи как социальный контракт, который, как считают некоторые специалисты, власть заключила с обществом: мы вас неплохо кормим, вы за это сидите тихо.
А теперь с кормом стало хуже, и вот, дескать, низы взбунтуются. По моим представлениям, такой контракт действительно был.
Но только власть заключила его не с обществом, а в некотором роде с самою собою: высшие эшелоны бюрократии заключили его с низшими, которых они действительно кормят. И низшие эшелоны прекрасно знают, из чьей руки получают блага.
Это как в корпорации, хоть японской, хоть американской, хоть российской: будь лоялен – будешь на месте, не будешь лоялен – окажешься вне корпорации. Это и есть социальный контракт, и пока я не вижу особенных проявлений его нарушения.
Потому что в последнюю очередь потеряет доход тот — и это известно публике, — кто находится на государственной должности, пусть даже самой маленькой.
Е-xecutive: Эти выводы сделаны на основе полевых исследований?
А.Л.: Да. Целый ряд политических и экономических субъектов – внутрироссийских и тех, у кого есть интересы в России, – обеспокоился тем, что будет делать наш средний класс в обстоятельствах кризиса.
В конце 2008 и начале 2009 года мы проводили исследования по поручению самых разных заказчиков. Моя работа такова, что я сам иду в поле, провожу фокус-группы и беру интервью.
Поэтому информация у меня из первых рук.
Это позволяет мне с определенной долей уверенности говорить, каково самочувствие той группы населения, к которой нас адресовали. Кстати, каждый заказчик выдвигал свои критерии, как отыскать средний класс – через доход, через статус или через более сложные комбинации, – а приходили мы в итоге, фактически, к одним и тем же людям.
Е-xecutive: Как ощущает себя российский средний класс в условиях кризиса?
Я в чиновники пойду. Пусть меня научат!!!
А.Л.: Не знаю, что будет через полгода, и не обещаю, что это состояние сохранится, но пока представители среднего класса не ощущают себя в ситуации катастрофы. В отдельных отраслях прошли увольнения, но люди были уверены, что они найдут работу в другом месте.
Они не думают, что рынок труда обвалился. У этого есть свои причины, поскольку стратегия российского работодателя — и на то есть причины — состоит в том, чтобы сокращать оплату, а не увольнять сотрудников.
Я сейчас не говорю о крайней ситуации в небольших городах, таких как Пикалево, потому что в Пикалеве среднего класса по сути нет. Те, о ком мы говорим, живут с падающей мерой комфортности: «Не ходим в рестораны, едем в Турцию, а не куда-либо подальше, или просто проведем лето на даче, не будем строить новый дом, не будем в этом году менять машину…» Это все очень далеко от состояния катастрофы.
Е-xecutive: Из каких социальных ресурсов строится воспроизводство среднего класса?
А.Л.: Есть две социальные группы. Первая – это массовая категория, молодые люди, которые ориентируются на стандарты среднего класса в поведении, в потреблении, в постановке жизненных целей. «Ориентируются на…» – это не значит, что они так потребляют.
Они стремятся так потреблять. Иногда они потребляют то, что может быть символическим заменителем «целевой» одежды, машины, облика, отдыха и тому подобных вещей.
По реальному доходу они могут не относиться к среднему классу, у них нет этих доходов, потому что они еще учатся, а не работают. Но у них есть некая модель.
Когда школьники говорят, что хотят стать банкирами, они не могут рассказать, как должен жить банкир, что банкир кушает на завтрак. Они этого не знают.
Но они ориентируются на следующую социальную ступень, проектируют свою жизнь на более высокий уровень.
Е-xecutive: У школьников, желающих попасть в средний класс, есть профессиональные предпочтения?
А.Л.: Профессиональной идентификации нет, но если говорить о роде занятий, то это государственная служба и предпринимательство, а также деятельность, сопровождающая предпринимательство, – маркетинг, реклама, финансы и так далее. Одна из составляющих этой модели – наличие высшего образования.
Е-xecutive: Это первая группа. А вторая?
А.Л.: Родные дети представителей среднего класса, выросшие в их семьях. Наш средний класс исключителен в том отношении, что его, в основном, образуют люди, ставшие богатыми в начале или середине своей биографии.
Класс сложился на протяжении жизни одного поколения. Но теперь начинается его воспроизводство, и как оно пойдет, мы еще не знаем, нет опыта.
Дети, выросшие в этих семьях, — что это будет за публика? Каков ее моральный облик? Тут коротко не скажешь.
Эта тема окружена большим количеством легенд, в том числе рождающихся в элитных школах.
Я говорю о детях российской буржуазии и крупного чиновничества. С одной стороны, можно говорить, что это чудовищно развращенное поколение, с худшими проявлениями барства, чванства, показного потребления.
С другой стороны, это целое поколение молодых людей, получивших самое лучшее образование за всю историю средней и высшей школы в России. Хорошие школы в Москве, потом обучение за рубежом.
Накоплен очень серьезный культурный капитал, но как и где он будет израсходован?
Е-xecutive: У этой социальной группы есть представления, как она будет двигаться вперед?
А.Л.: Почти для всех идеал — независимость и собственное дело, собственный бизнес. Но очень немногие решаются идти туда напрямую.
Иногда, если у родителей есть дело, дети идут в родительское дело, тут все просто.
Но, если речь идет о собственном бизнесе, они понимают, что для этого нужна опора в виде не только финансового капитала, но и капитала социального, который нужно набрать. Лучший из известных способов – это государственная служба, которая довольно быстрым продвижением по нескольким ступеням выводит на нужный уровень.
В особенности, если говорить не о федеральном и не о столичном ведомстве, а о региональных провинциальных структурах. Потерся два-три года в городской или областной администрации — и ты уже обладаешь всем, чем нужно.
Можно начинать свое дело.
Все наши причитания по поводу сращения власти и бизнеса немногого стоят, ведь в реальности это только так и происходит.
Среди госорганов на почетном месте находятся силовые. Когда мы интервьюировали учеников 6-7 класса, которые не являются родными детьми семей среднего класса, а «ориентированы на…», то обратили внимание на их заявления: «Хочу быть следователем», «Хочу быть прокурором», «Пойду в МВД».
И это не дети войны говорят: «Буду военным, хочу защищать Родину». Это не будущие граждане озабочены криминальной обстановкой, здесь другая мотивация.
Они говорят это с той интонацией, с которой их деды говорили: «Хочу стать летчиком», «Хочу быть инженером»… Сформировался новый набор социально востребованных ролей. Это ситуация, когда местный криминальный авторитет, он же депутат местного законодательного собрания, уважаем и по первой, и по второй линии одинаково.
Здесь надо подчеркивать слово «авторитет», а не слово «криминальный». И дети хотят встроиться в эту систему.
Е-xecutive: Как эти дети из обеих групп относятся к действующей власти?
А.Л.: Как все. Быть «как все» – это значит быть абсолютно лояльным к высшей власти и быть критически настроенным к нижним ее этажам.
Хочу подчеркнуть, что понятия эти – относительные. Высшей властью в области является губернатор, в городе – глава администрации.
Е-xecutive: Дети, о которых мы говорим, готовы участвовать в «новом комсомоле»?
А.Л.: Если членство в молодежных организациях, в том числе «Единой России», будет помогать движению вверх, если «новый комсомол» станет выполнять функцию лифта — конечно, будут участвовать. У селигерских съездов неплохой потенциал, возможно, они более интересны, чем сама «Единая Россия».
Они актуальны для группы, которая «ориентируется на…». Для бедных, у которых есть, может быть, какой-то протестный потенциал, чувство неудовлетворенности.
Е-xecutive: А как дети относятся к коррупции?
А.Л.: Так же, как и их родители, если говорить о родных детях представителей среднего класса. Российский средний класс относится к коррупции спокойно: он коррумпирован сам, коррумпирует пространство вокруг себя.
Как при этом он может относиться к коррупции? Я бы сравнил отношение к коррупции с отношением к выпивке.
Все знают, что это плохо, но все пьют.
Есть люди, которые не пьют, но они маргинальны в нашем обществе. При этом есть некая внешняя рамка, которая не позволяет вслух сказать, что брать взятки – это хорошо.
Хотя в обществе можно найти людей, которые, так же, как и я, считают, что коррупция оберегает от более тяжелых бед. В самом деле, если вместо того, чтобы подкупать, убивают, то лучше пусть подкупают.
Е-xecutive: Сильно ли поколение интернета отличается от поколения телевизора?
А.Л.: Да, очень сильно. Средний класс вовлечен в интернет, видимо, он и составляет ядро пользователей. Причем, в группе «ориентирующихся на…» важнейшие компоненты – это присутствие в интернете, вовлеченность в интернет-структуры и отличающая их от родителей независимость от телевизионного канала.
При этом исследования показывают, что и родные дети, и «ориентирующиеся на…» в курсе того, что транслируется по телевидению. Они с определенной частотой вместе с родителями смотрят новости, более или менее представляют, что происходит на каком канале, и в состоянии определить: «Мы это не смотрим» или «Это я не смотрю, но знаю».
Но для них телевещатель – не авторитет. Не он для них задает норму, точнее, они знают, что он ее задает не для них.
Е-xecutive: В состоянии ли социальные сети, в которые массово вовлечено поколение интернета, создать новое социальное пространство России?
А.Л.: Новое социальное пространство в России благодаря интернету уже создано, и у него наверняка есть значительное поле для экстенсивного и интенсивного развития. Самый интересный вопрос – это влияние онлайновой жизни на оффлайновую.
По всему миру идут дискуссии о том, что онлайновая жизнь начинает управлять оффлайновой. Я вижу, что онлайн и оффлайн – две совершенно по-разному устроенные реальности – оказываются в связке, но что дальше?
Мы очень долго талдычили, и я настаиваю на слове «талдычили», что в России нет гражданского общества, я был одним из тех, кто утверждал и продолжает это утверждать касательно оффлайновой жизни. Гражданского общества нет, за вычетом каких-то островков, вроде Комитета солдатских матерей.
И я же обязан сказать, что устройство интернет-сообществ – это, конечно, гражданское общество как таковое, в его цветущих формах, которые, пожалуй, не уступают формам, в которых когда-то на Западе возникло классическое гражданское общество. Сейчас, когда начинается просачивание из онлайна в оффлайн, мы получаем что-то очень интересное.
Е-xecutive: Нуждаются ли дети, о которых мы говорим, в свободе больше, чем их родители?
А.Л.: Это вопрос непростой, потому что за ним стоит проблема: кому в России вообще нужна свобода? Этот субъект не выявлен.
Я, по крайней мере, таких не знаю.
Молодому поколению — это мы обнаружили еще десять лет назад, и с тех пор молодое поколение уже успело стать не молодым — нужна свобода в определенных сегментах. Свобода въезда и выезда, свобода от контроля над личными финансами: они хотят, чтобы к ним никто не лез в кошелек или в банковские счета.
Свобода частной жизни.
Е-xecutive: Свобода въезда и выезда… Они так же видят карту планеты, как и их родители?
А.Л.: География в их глазах выглядит не так, как в глазах старшего поколения. Они готовы поддерживать риторику о том, что «всюду враги».
Но вместе с тем они с удовольствием поедут в это логово врагов, будут там учиться, жить, будут потреблять по тем моделям, и никакого диссонанса в их сознании не будет и в помине. И это не столкновение двух противоречащих трендов, это тренд таков.
При традиционном культурном багаже такое противоречие кажется патологией, шизофренией. Но я думаю, что тем, кому так кажется (порой я и себя к ним отношу), надо исправлять собственные мозги и не забывать, что элиты всех стран третьего мира выросли именно так.
Для политической позиции этих элит такое прошлое не имеет значения, они могут быть и проамериканскими, прозападными, и сколь угодно антиамериканскими и антизападными. И переходить от одной точки зрения к другой.
Что мы, кстати, и наблюдаем.
Понятие Родины для социальной группы, о которой мы говорим, значимо, но Родина и место жительства – эти два института разошлись. Когда они приезжают в Чехию или Францию, они не чувствуют себя ни эмигрантами, ни иммигрантами.
Они считают, что приехали сюда пожить. Поучатся здесь два курса, потом поедут куда-либо еще.
Вопрос потерял ту идеологическую остроту, которую он имел для их родителей.
Е-xecutive: А враги, которые проникли всюду, — это кто?
А.Л.: Америкосы! У этого врага очень ясные символические контуры.
Все это сказано и придумано не молодыми, поколение детей берет готовые конструкции.
Конструкции серьезные, но устроенные по-игровому. Есть конечно, какие-то маргиналы, которые действительно думают, что американцы сейчас придут и нас завоюют.
Огромное большинство россиян, конечно, так не думает.
Но при этом вслух говорит, что американцы хотят нас подчинить, захватить наше национальное богатство и так далее. Никто не может объяснить, как они это сделают: на танках приедут и захватят?
Об этом расспрашивать бессмысленно.
Переход на следующую ступень рассуждения заблокирован. Нет объемной картины, есть картонные, однослойные клише ограниченного пользования.
Е-xecutive: Как они относятся к СССР, которого не видели?
А.Л.: Они принимают идею о том, что распад СССР – это величайшая катастрофа. Но принимают без слез.
Было что-то ужасное, но громадное, заслуживающее внимания, уважения, интереса, но это дело прошлое, и о восстановлении СССР думать не приходится.
Хотя, если подтянуть к себе Абхазию или другую территорию, то это хорошо. Вот, собственно, и все.
В остальном СССР – это не предмет их размышлений и чувств. А вот место России в мире – это драма.
Они разделяют ощущение, что нас всюду хотят унизить.
Но мы «заставляем себя уважать», например кого-нибудь «принуждаем к миру». Место России в мире отвоевывается с боями, думают они.
Я хочу закончить словами моих респондентов – не детей, а взрослых людей из среднего класса, тех, кто были молодыми в 1990-е. Я вел групповое интервью с предпринимателями, которые наперебой демонстрировали государственническо-фундаменталистские взгляды по поводу внутреннего и внешнего положения в стране, декларировали нарочито антилиберальные позиции.
Я их спрашиваю: «Вы же 18 лет назад не так думали, вы считали иначе. К Белому Дому ходили и тому подобное.
Почему вы теперь так выступаете?» Они в ответ: «Ну, знаете, время сейчас такое. Это пройдет, и мы вернемся к тому, какими мы были».
